«Свекровь устроила суд на моей кухне — я проводила судью к двери»
Утро было ясным, сухим, как будто зима решила ненадолго притвориться мартом. Солнце прорезало занавеску и легло тонкой полосой на кухонный стол, где Анна раскладывала тарелки — белые, с тонкой голубой каймой. В духовке доходило тесто на пирог; корочка подрагивала, словно дышала. Она постукивала ногтем по краю стола, прислушиваясь: не убежало ли молоко, не перешла ли вода через край в чайнике. Всё было под присмотром, всё как она любит: чтобы к приходу гостей в квартире не пахло суетой.
Гостями в этот день считались двое: свекровь, Тамара Павловна, и муж Анны — Денис, который обещал «сначала заехать к матери, потом вдвоём прийти». Анна смирилась: у них последние месяцы всё «сначала к матери». Она даже перестала считать, в какой раз обед, разговор, покупка штор и выбор коврика откладываются ради того, чтобы «маме показать». «Ну покажите, — думала Анна, прикрывая пирог полотенцем, — только жить-то мне».
Квартира — двадцать девять метров, высокие потолки, широкие подоконники — была Анниной добрачной, и она, как могла, бережно делала её «их». Здесь стоял диван, доставшийся от бабушки, который Денис поначалу хотел заменить на «что-то посущественнее», но потом привык и сам валился на него по вечерам. Здесь на полке жили книги — те самые, что Анна таскала из библиотек в девятом классе. Здесь висела фотография с их свадьбы — снимок, где Денис смотрит не в объектив, а на неё, как человек, который видит то, что никому другому не заметно.
Звонок разрезал тишину резко — не домашним «дзынь», а будто кто-то ногтем провёл по стеклу. Анна подскочила, вытерла руки о фартук, сняла его и пошла открывать. На пороге стояла Тамара Павловна — в шубке, с узкой улыбкой, с букетом, завёрнутым в тонкую ржавую бумагу. Денис маячил сзади, чуть сутулясь: то ли ветер, то ли привычка делать себя меньше рядом с матерью.
— Ну что, — сказала Тамара Павловна, снимая шубку и не дожидаясь приглашения пройти, — опять у нас обед «по-деревенски»? — Она прошла на кухню, поставила букет на стол, даже не спросив, где ваза, и сразу же приподняла крышку у кастрюли. — Ага, суп. Я так и думала. Простенько. Мужикам надо мясо.
Анна взяла букет — нехитрые хризантемы — и спокойно, не торопясь, поставила в воду. Денис обнял её за плечи, коротко, как бы извиняясь: «терпи». Она почти не отстранилась.
— Проходите, — сказала она. — Пирог сейчас достану, и можно садиться.
— Сначала я посмотрю, — отозвалась свекровь, оборачиваясь кругом, словно хозяйка, вернувшаяся в давно не посещаемый дом. — А то у вас вечно то одно, то другое. Вкусно, но не как надо.
Она распахнула дверцу холодильника, покривилась от открывающейся баночки с горчицей, скользнула взглядом по полкам, где аккуратно стояли контейнеры. Потом без спроса вытянула один, приоткрыла крышку, вдохнула и поставила обратно — как экзаменатор, ставящий мысленную отметку. Анна сделала вид, что не заметила. Если всерьёз принимать каждый такой жест, никакого дня не хватит.
Сели за стол. Денис, как обычно, сел между Анной и матерью — будто мостом между двумя берегами, по которому вечно проходят туда-сюда слова. Анна налила суп, поставила перед свекровью салат — свекла тонкими пластинками, яблоко, грецкий орех, сметана. Та повела вилкой, попробовала и не удержалась:
— Много свёклы. И яблоком перебило. Сметаны надо меньше. Но… — она кивнула, — съедобно.
Анна спокойно отодвинула салфетки ближе к свекрови, чтобы та не капнула на скатерть, и спросила у Дениса:
— Тебе морс или компот?
— Компот, — отозвался он. — И хлеба кусочек.
Тамара Павловна отложила ложку и вдруг без всякой подготовки произнесла, словно ставя точку в незаданном споре:
— Ладно, хватит театра. Денис, слушай внимательно. Я тут подумала. Долго смотрю, как она живёт, — она кивнула в сторону Анны, не произнося имени, — и понимаю: не пара. Так что, невестка моя. Ищи нового мужа, ты недостойна моего сына, — сказала свекровь.
Вилка в руке Анны тихо звякнула о тарелку. Денис разомкнул губы, но ни звука не вышло; он перевёл взгляд то на мать, то на жену — как человек, который в кинотеатре вдруг понял, что фильм не тот. Тамара Павловна довольна сложила ладони на коленях — будто наконец-то произнесла ту фразу, ради которой сюда пришла.
В Анне привычная волна обиды не поднялась. Вместо этого внутри, как ни странно, стало пусто и тихо. Пустота была не от бессилия — от ясности: вот это — суть. Не намёки, не прищуры, не «ты же понимаешь, как правильно». Честный, грубый смысл.
Она поставила вилку рядом с тарелкой, подняла голову и посмотрела свекрови прямо в глаза:
— Отлично, как раз и свекровь адекватная будет, — улыбнулась Анна.
Тишина на секунду стала плотной, как резина: её хотелось растянуть и отпустить, чтобы хлопнула. Тамара Павловна моргнула — ей, похоже, впервые ответили не в стиле «давайте не будем» и не с плачем, а ровно так же — в лоб.
— Это ты сейчас мне сказала? — спросила она чуть тише.
— А кому же ещё, — ответила Анна. — Вы только что меня выгнали из собственной жизни. Я в ответ обозначила, что в другой жизни мне хотелось бы встретить нормальную мать мужа. Кажется, честно.
Денис приподнял ладони, как пытаясь удержать два падающих предмета:
— Мама… Ань… давайте без… — он оглянулся на дверь, будто там стояла очередь из соседей, ждущих их скандала. — Мам, это лишнее. Так нельзя говорить.
— Нельзя? — свекровь откинулась на спинку стула, едва не опрокинув табурет, и усмехнулась. — Нельзя — это когда мужу не наливают горячего, потому что «остынет». Нельзя — это когда к свекрови относятся как к чужой. А тут — надо. Я обо всём в этом доме думаю первая. Имею право сказать.
— Имеете право — сказать, — спокойно повторила Анна. — А я имею право ответить. И — не соглашаться. — Она перевела взгляд на Дениса: — Имеешь право — выбрать, где ты в этой сцене: рядом со мной или «между».
Он вздохнул, потёр лоб. Слова ему давались трудно — он не любил их, когда они были острыми. В споре он терялся, как человек, который не умеет ходить по льду.
— Я… — начал он, но мать не дала.
— Тебя тут выбирать не просили, — отрезала Тамара Павловна. — Тебя надо спасать. Её квартира, её порядок, её «я сама». Где ты здесь? Ты у неё вещь в шкафу. Я десять раз приходила, и десять раз она мне показывала, где мне сидеть. Я, между прочим, тебя вырастила. А она — что? Накормила супом?
Анна встала, сняла с духовки пирог, поставила на подставку. Пар поднялся, сладко запахло ванилью и корицей. Она нарезала ножом первый кусок — руки у неё не дрожали. Подумала про то, как много лет прожила, стараясь «не обидеть», заворачивая фразы в мягкую ткань, как горячее блюдо — чтобы никого не обожгло. И поняла, что хватит.
— Тамара Павловна, — сказала она, накладывая кусок пирога на тарелку, — я не ваша соперница и не ваша подчинённая. Вы мама Дениса. А я — его жена. Вы не обязаны меня любить. И мне не обязательно нравиться вам. Но говорить «недостойна моего сына» в моём доме — нельзя. Следующий раз, когда захотите меня унизить, делайте это у себя, чтобы хоть стены были родные.
— Какая смелая, — фыркнула свекровь. — В своей норе все смелые. Денис, я сказала. Ищи новую. Ты молчишь — значит, согласен. — Она хлопнула ладонью по колену, как будто поставила печать.
Денис резко поставил стакан на стол, выплеснув компот на скатерть.
— Хватит! — сорвался он вдруг на крик, сам испугавшись этого крика. — Вы обе… — он глотнул воздух, — мам, уймись. Аня… — он потёр виски, — Аня, ты тоже… твои шутки… Я между вами как… — он не нашёл слова и просто развёл руками.
— Это не шутка, — тихо ответила Анна. — Это — граница. — Она протянула Денису тарелку с пирогом: — Возьми.
Он не взял. Смотрел в стол, как будто там можно было прочесть ответ.
Свекровь поднялась, резким движением накинула на плечи шубку, проплыла к выходу, как корабль. На пороге повернулась:
— Я сказала. Ты меня знаешь. Я своё слово назад не беру. — Глаза у неё сверкнули маленькими обиженными искрами. — И ты, — показала на Анну, — не радуйся. С такой, как ты, никто долго не живёт.
— Слава Богу, что «с такой, как вы», — отозвалась Анна без улыбки. — Дверь прикрыть?
Свекровь не ответила и хлопнула так, что в прихожей дрогнуло зеркало.
Они остались вдвоём. Тишина повисла, как влажная ткань: мешала дышать, липла к щекам. Анна сняла со стола мокрую скатерть, вынесла на ванную, повесила на сушилку. Вернулась, села напротив Дениса. У него на скулах прыгали жилки — он злился и на мать, и на неё, и на себя.
— Я не хочу, чтобы ты с ней ругался, — сказала Анна устало. — Но я не дам ей права решать, достойна я или нет. Это не экзамен.
— Ты могла промолчать, — глухо произнёс он. — Пожали бы плечами — и всё. Ты же знаешь её.
— Я могла промолчать ещё пять лет, — согласилась Анна. — И ещё пять. А потом бы проснулась — и спросила себя: а где я? Прости, я не хочу в конце жизни обнаружить, что прожила её в чьём-то коридоре.
Он поднял глаза, в которых сквозили упрямство и усталость.
— Ты считаешь, что я не защищаю? — спросил.
— Я считаю, что ты не выбираешь, — ответила она. — Ты стараешься быть хорошим сыном и хорошим мужем: есть пирог, покупать лампочки, носить пакеты. Это, Денис, правда важно. Но в такие моменты… — она обвела рукой пространство между ними, где ещё стоял невидимый шлейф свекровиных слов, — здесь надо не «между», а «рядом». Хотя бы внутри себя.
Он молчал долго. Слышно было, как в соседней квартире кто-то роняет крышку от кастрюли. Анна не торопила. Пирог остывал, запах корицы делался свежее.
— Я поеду к ней, — сказал он наконец. — Сегодня. Я ей скажу. — Он сжал ладони. — Только… не жди, что она изменится.
— Я и не жду, — ответила Анна. — Я жду, что изменимся мы.
Вечер они провели порознь: Анна перемыла посуду, пересадила на подоконнике розу, достала с верхней полки зимние шарфы — зима ещё не закончилась, как ни притворялась. Денис ушёл. Вернулся поздно. Разулся в прихожей, долго стоял, опершись о стену, потом прошёл на кухню. Сел. Взял кусок пирога.
— Я сказал ей, — устало произнёс. — Что люблю тебя. Что ты моя жена. Что не надо так. Она смеялась. Потом плакала. Сказала, я «подкаблучник». Сказала, что «выпишет меня из сердца». — Он усмехнулся безрадостно. — У неё это любимое.
— Она обиделась, — кивнула Анна. — И будет обижаться. Ты готов?
— Не знаю, — честно сказал он. — Это ведь не про тебя. Это про неё. Но я… — он потер виски, — я выбрал.
Анна кивнула. Это не было прощением, не было гарантией. Но это было важным шагом.
Следующие недели тянулись то густо, то прозрачно. Свекровь звонила реже — её обида требовала уважительного молчания. Иногда присылала короткие сообщения Денису: «Как здоровье», «Ключи от сарая где», «Пломбир есть». Анне не писала. Анна не навязывалась. Она жила — своей работой, своим домом, своими новыми, странно отрадными привычками — читать вечером перед сном, оставлять на утро вымытые бокалы, днём звонить маме поговорить о семенах томатов. Денис учился говорить коротко по телефону, не оправдываясь: «Мы заняты», «Мы в гостях», «Мы дома». Иногда срывался — и бежал «на пять минут» к матери, откуда возвращался опустошённым и, как ни странно, внимательным.
Раз весной, когда дороги потекли, Тамара Павловна всё-таки пришла. Позвонила заранее, ровным тоном: «Надо поговорить». Анна открыла. Свекровь вошла, села на край стула — как в поликлинике перед врачом. Сняла перчатки, сложила их парами, положила рядом.
— Я не извиняться пришла, — сказала сразу. — Я так не умею. Но я поняла: ты сидеть на двух стульях не будешь. Ты либо по-своему, либо никак. Это трудно. Для меня. — Она подняла глаза и странно улыбнулась. — Я таких терпеть не могу. Но их уважают. — Она кашлянула, отвела взгляд: — И пирог у тебя… — поморщилась, будто слово давалось тяжело, — вышел неплохой тогда.
Анна усмехнулась легко:
— Спасибо. У меня ещё лучше получается, когда мне не мешают его печь.
— Ну вот, — свекровь вздохнула. — Опять. Ладно. Я не буду больше… — она замялась, подбирая точные слова, — не буду в твоём доме говорить про «недостойна». У себя — буду говорить всё, что думаю. — И, уже в дверях, мельком, как будто случайно, добавила: — Но Дениса, если обидишь, — я уши надеру. — И ушла, оставив после себя запах духов и немного острого воздуха, как после крепкого лука.
Анна закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Это не было перемирием. Это было признанием сил: кто на чьей территории. Вечером она рассказала Денису. Он сел, улыбнулся утомлённо, но искренне.
— Мы, кажется, выбрались, — сказал он. — Не из неё — из себя.
— Дышать стало проще, — кивнула Анна. — И пирог получился лучше.
Летом они поехали на дачу к друзьям. Жарили на мангале овощи, слушали соседскую собаку, спорили, почему у укропа всегда запах детства. Там, под вечер, Денис вдруг сказал:
— Ань, ты тогда не испугалась. Ты ответила, прямо за столом. Я… — он замолчал, подбирая слова, — я хотел бы, чтобы у нас дочь была такая же. Чтобы не подменяла уважение покорностью. И чтобы знала: если когда-нибудь услышит «ты недостойна», — улыбнулась, как ты, и сказала своё.
Анна посмотрела на него, на мангал, на огонь, на пламя, которое щелкало, выпуская искры, и подумала: никуда искры не денутся. Они всегда будут — в словах, во взглядах, в гостях, в случайной сплетне. Важно, чтобы рядом был человек, который не польёт их бензином. И чтобы самой не забывать — когда ответить, а когда просто смахнуть искру пальцем.
Осень пришла рано. Дожди стучали по карнизу, как по крышке кастрюли. Анна пекла свои пироги, иногда звонила свекрови — коротко, без излишней нежности, но и без холода. Тамара Павловна отвечала сухо, но уже не разила словами. Денис ездил к ней раз в неделю, возвращался усталый, но спокойный. И в какой-то вечер, когда они втроём — без лишних — сидели за одним столом, свекровь вдруг сказала:
— Денис, ты поправился. А ты, Анна, похудела. Пирог у вас сегодня опять… — она замялась, — ничего. Ешьте. — И, переведя взгляд, уже почти по-доброму, добавила: — Ищи нового мужа — это я сдуру с языка сорвала. Мне тогда казалось, что, если я громче всех скажу, будет как надо. Не будет. — Она резко поменяла интонацию: — Но уши я всё равно надеру, если чего.
Анна улыбнулась уголком губ:
— Уши уже взрослые. Дёргать бесполезно. А пирог — да, удачный.
Они поели молча. Потом Тамара Павловна поднялась, накинула пальто и, уже в прихожей, бросила:
— Я всё равно считаю, что сын у меня золотой.
— И жена у него… — Денис остановился, пыхтя, как паровозик, — великолепная. — Сказал и смутился своей простой формуле, как школьник, отстоявший своё сочинение.
Анна проводила взглядом закрывшуюся дверь. В кухне пахло корицей и чаем, в окне валил снег, смешанный с дождём — как будто сама погода никак не могла выбрать, чем ей быть. Она взяла тарелки, понесла в раковину и подумала: иногда «адекватная свекровь» — это не другой человек. Это другой воздух между теми же людьми. И этот воздух они с Денисом всё-таки проветрили. Не сказкой, не сразу. Просто — сняли форточку страха.
История на этом не закончилась: ещё будут колкие замечания, ещё будут «я лучше знаю», ещё будут её сомнения — и его. Но теперь у Анны был свой ответ, отточенный, спокойный, без жала и без поклонов. «Отлично. Как раз и свекровь адекватная будет». И за этим ответом — кухонный свет, румяный пирог и её право решать, какой будет её дом.