Снег шёл густой стеной, будто сам
небосвод решил стереть следы прошлого.
Елена шла по узкой тропинке вдоль
старого посёлка, где стояли дома,
пахнущие дымом и бедностью. Каждый шаг
отдавался эхом в её груди. 9 лет. 9 лет
она ждала этого дня. Не ради прощения,
ради конца. Она остановилась у старого
облупленного дома, где когда-то жила
мать Артёмом. того самого Артёма, кто
первым ударил её сына, кто пинал его,
пока он не перестал дышать. Тогда ему
было всего 1 суд сказал
несовершеннолетний:
“Случайность, драка 9 лет и свобода, а
её сын под землёй”. Она закрыла глаза,
вспомнила тот вечер, смех за окном, звон
бутылок, музыку. Сашка тогда только
поступил в колледж, пришёл к ней,
поцеловал, сказал: “Мам, я быстро, у
ребят день рождения”. Она тогда
улыбнулась. Её мальчик был светлым,
добрым. Через 3 часа ей позвонила
соседка. Голос дрожал, заикался: “Лена,
приезжай, там Сашку твоего нашли во
дворе. Когда она прибежала, снег был уже
розовым. Рядом стояли три мальчишки,
испуганные, пьяные. Один плакал, другой
оправдывался, третий смеялся. Это был
Артём. Его смех до сих пор звенел у неё
в ушах. Потом был суд, равнодушный
прокурор, адвокат, который говорил о
несчастном случае. Артёму дали 9 лет,
остальным меньше, а ей дали вечность
боли. С тех пор она больше не жила,
только существовала. Работала
медсестрой, носила чужих детей на руках,
перевязывала чужие раны, пока внутри её
собственное не зарастало. Когда пришло
письмо короткое, официальное, а, Васеров
освобождён условно досрочно, она просто
поставила его на стол, потом села, долго
смотрела в окно и впервые за 9 лет
улыбнулась. “Значит, время пришло”, –
прошептала она. Она не знала, что будет
делать, не представляла, как выглядит
месть, но знала, что должна увидеть его
своими глазами, убедиться, что он жив,
что мир не сошёл с ума, позволяя убийцам
ходить по земле. Она следила за ним
неделю, стояла у ворот автосервиса, где
он теперь работал. Смотрела, как он
вытирает руки от масла, как шутит с
коллегами, как обнимает молодую жену,
встречающую его после смены. У него был
сын маленький, с большими глазами. Елена
смотрела на этого ребёнка и чувствовала,
как в груди что-то ломается. Это был
удар сильнее, чем любой из тех, что
нанесли её мальчику. Вечером она
вернулась домой. В старой тёмной
квартире всё стояло, как и 9 лет назад.
На полке фото Саши в школьной форме с
ромашкой в руке. Его любимый цветок. Он
подарил ей тогда букет и сказал: “Мам,
Ромашкис, это про добрых людей”. Елена
долго сидела перед фотографии. “Добрые
люди не выживают, сынок”, – прошептала
она, проводя пальцем по стеклу. “Они
умирают от рук тех, кому закон потом
прощает”. Она начала готовиться. Меняла
документы, снимала жильё под другим
именем, устроилась санитаркой в
больницу, где лечилась мать Артёма.
Старушка тяжело болела, нуждалась в
уходе. Ирония судьбы убийца её сына
теперь зависел от неё. Когда Елена
впервые вошла в палату, мать Артёма
лежала с закрытыми глазами, удое лицо,
седые волосы на столике, фото сына с
ребёнком. На спинке кровати висел
вязанный шарф, тот самый, который она
когда-то вязала для Саши. Елена застыла,
сердце колотилось, но на лице
спокойствие, как у врача. “Добрый вечер.
Я буду вашим санитаром”, – сказала она
ровно. Спасибо, дочка”, – хрипло
ответила старуха, не открывая глаз. Час
нет, уже всё болит. Каждую ночь Елена
приходила, делала уколы, помогала
переворачиваться, разговаривала с ней.
Женщина постепенно привыкла к ней,
называла её доброй, почти родной. Елена
слушала и улыбалась, а внутри горело
пламя. Однажды старушка спросила: “У
тебя есть дети?” Елена отвела взгляд.
Был. А что с ним? Тишина длилась целую
вечность. Потом Елена сказала: “Он
погиб, его убили”. Господи, как же так?
А вот так. Мальчишки пьяные, глупые.
Один из них ваш сын. Старуха побледнела.
Елена видела, как дрогнули её губы, как
глаза наполнились ужасом. “Ты ты врёшь”,
– прошептала она, хватаясь за грудь. “Он
не мог, мог”, – тихо ответила Елена,
вставая. И я ждала 9 лет, чтобы сказать
вам это. Старуха начала задыхаться.
Монитор запищал, руки дрожали. Елена
медленно подошла, положила ладонь на
плечо. Не бойтесь, я с вами. Просто
усны. Она отключила подачу кислорода.
Писк стал ровным. Всё. Ни врачи, ни
камеры ничего не заметили. Остановка
сердца. На следующий день Артём стоял на
похоронах матери. Снег падал на его
плечи, на детскую шапку его сына. Он
вытирал глаза и не понимал, кто оставил
на могиле белую ромашку. Издалека за
деревьями стояла Елена. На лице ни слёз,
ни радости, только пустота. Один из
трёх, осталось двое. Вечером она снова
пришла домой, сняла пальто, подошла к
фотографии сына и поставила рядом ещё
одну ромашку. Один цветок за каждого,
кто был там той ночью, – прошептала она.
Осталось два. За окном снова шёл снег,
белый, тихий, как будто сам Бог пытался
смыть с земли её грех. Но внутри у Елены
не было ни раскаяния, ни покоя. Только
холод и ощущение, что путь начат, и
теперь она не может остановиться.
Прошло 3 месяца после смерти матери
Артёма. Зима ушла, но в душе Елены было
всё то же ледяное безмолвие. Она знала,
впереди следующий. Кирилл, тот, кто
смеялся, когда её сын падал, тот, кто
снял всё на телефон, чтобы потом
показать друзьям. В суде он плакал,
каялся, обещал больше не связываться с
алкоголем. 9 лет прошло, а его глаза в
тот вечер всё так же стояли перед ней:
равнодушные, злые, пьяные. Теперь Кирилл
работал охранником в супермаркете. Он
растолстел, облысел, но внутри всё тот
же громкий, грубый, самодовольный.
Каждый вечер он сидел в дешёвом баре,
пил пиво и рассказывал, как всё было не
так. Елена слушала его из угла,
притворяясь случайной посетительницей.
Он не узнал её. Да и кто бы узнал. Из
молодой женщины с мягкими глазами она
превратилась в женщину с лицом, уставшим
от жизни. Она знала, что сделать. Случай
поможет, как и раньше. И случая не
заставил ждать. В одну из ночей Кирилл
подрался с пьяным клиентом. Его ударили
бутылкой по голове, и он оказался в
больнице, там, где работала она. Когда
его привезли, он стонал, жаловался на
головную боль, требовал укол
обезболивающего.
Елена подошла к нему в белом халате с
нейтральным лицом, и он не узнал.
“Потерпите немного”, – сказала она
спокойно. “Сейчас всё пройдёт”. Он
посмотрел на неё мутным взглядом. “Ты
вроде знакомая. Мы где-то виделись?”
Елена чуть улыбнулась. Мм. Может быть,
людей много, всех не упомнишь. Она
сделала укол, потом второй. Он стал
дышать медленнее. В палате стало тихо.
Елена присела рядом, глядя на него. Ты
помнишь мальчика, которого ты тогда
ударил? Маленький, в куртке с капюшоном?
Он просил: “Хватит!” А ты смеялся.
Помнишь? Кирилл открыл глаза, попытался
приподняться, но не смог. Его губы
дрожали. “А кто ты, мать того мальчика?”
– ответила она. Он выдохнул, будто в нём
кончился воздух. Пальцы дёрнулись, глаза
закатились. Всё. Аппарат на тумбочке
выдал ровную линию. Елена стояла молча.
Ни злости, ни облегчения, только
бесконечная тишина. Когда тело увозили,
никто не задал лишних вопросов. Сердце
не выдержало, написали в отчёте. А через
2 дня в газете появилась короткая
заметка о скоропостижной смерти бывшего
заключённого. Елена вырезала её и
положила в шкатулку рядом с ромашками.
Второй цветок остался последний. Дима,
самый младший из троих. Ему тогда было
16. На суде он стоял с опущенной головой
и всё время плакал. Даже пытался
извиниться перед ней, но она не смогла
слушать. Для неё все трое были одинаковы
убийцы. Слухи говорили, что после тюрьмы
он уехал в другой город, устроился
сторожем в монастыре и теперь молится
каждый день. Очередная маска, Джиди, –
подумала Елена, но всё же поехала.
Монастырь стоял за городом, окружённый
соснами. Воздух пах хвоей и свечами.
Когда она вошла, дежуривший у ворот
мужчина поднял глаза и замер. Он сразу
понял, даже спустя 9 лет. “Ну это вы”, –
прошептал он. Мать Саши. Елена кивнула.
Ты меня помнишь? Как забыть? Я тогда
пытался остановить их, честное слово, но
он опустил голову. Я был трусом. Я
испугался, а потом всё закончилось. Я
молюсь за него каждый день и за вас
тоже. Простите меня. Эти слова ударили
её сильнее ножа. Столько лет она ждала
страха, раскаяния. И вот оно перед ней.
Настоящее, не показное, не как у Кирилла
или Артёма. Дима дрожал. Его глаза были
полны вины. Ты думаешь, молитвы что-то
изменят?” – холодно спросила она.
“Вернёшь мне сына? Вернёшь его голос,
смех, глаза?” “Нет”, – тихо сказал он.
“Но я хотя бы пытаюсь жить правильно. Я
не имею права радоваться, смеяться,
любить. Я живу, чтобы помнить”. Она
шагнула к нему, достала из сумки ромашку
и положила на стол. Я ждала 9 лет, чтобы
закончить. Ты последний. Дима не
отступил. Если нужно, убей. Я приму это.
Может, тогда я наконец искуплю вину. Она
смотрела на него долго. Потом впервые за
эти годы в её глазах блеснули слёзы. Она
опустила голову. Нет, не ты. Ты уже
наказан. Живи и помни. Это страшнее
смерти. Она развернулась и вышла из
монастыря. За воротами стоял тот же
белый снег, что и 9 лет назад. Она шла
не чувствуя холода. Впервые за долгие
годы небо казалось не таким чёрным. Дома
она сняла пальто, открыла старую
шкатулку. Там лежали три ромашки белые,
засохшие. Она положила туда четвёртую,
свежую, живую. Это тебе, Сашка. Всё
закончилось. Она зажгла свечу,
посмотрела на фотографию сына. На ней он
смеялся, как в тот день перед смертью.
Прости меня, что жила местью. Прости,
что не смогла быть светлой, как ты
хотел. Теперь ты можешь спать спокойно.
Она закрыла глаза. В комнате пахло
воском и ромашками. В окно бился ветер,
принося с собой тихий звон церковного
колокола, будто кто-то сверху наконец
простил её. На утро соседи нашли дверь
приоткрытой. Елена сидела у стола, в
руках держала фотографию сына, а на лице
застыла лёгкая улыбка. Рядом стояла
шкатулка с ромашками: три сухие и одна
свежая. В новостях напишут: “Медстра
умерла во сне. Никто не узнаёт, что 9
лет она несла в себе клятву, исполненную
до конца. Никто не поймёт, почему её
рука сжимала цветок. Тот же, что
когда-то держал мальчик, верящий, что
добрые люди существуют. А где-то далеко,
в монастыре молодой сторож поставит
свечу и прошепчет: “Прости нас всех,
Елена Сергеевна, и его тоже”. Снег снова
падал, укрывая землю белым покрывалом,
будто стирал все следы боли. Мир словно
знал, круг замкнулся, и только четыре
ромашки остались напоминанием, что даже
самая чистая любовь способна обернуться
мраком, если её отнять.