Я люблю другую прости. — Хорошо, раз любишь — уходи. Только сделай мне один подарок… на следующее утро он проснулся один. На столе — записка… От прочинанного волосы дыбом стали!… Виктор не поднимал глаз, когда глухо произнес: «Я люблю другую, прости». Лариса, стоя у раковины, медленно сполоснула чашку, вытерла руки вафельным полотенцем и, повернувшись, ответила с пугающим спокойствием: «Хорошо, раз любишь — уходи». Ее голос, лишенный дрожи или боли, скрывал что-то глубокое, почти неуловимое, словно она уже знала, как развернется их история.
Она попросила лишь об одном подарке…
Месяц прошел в странной тишине, где Лариса оставалась прежней — теплой, внимательной, наполняющей дом уютом. Она готовила его любимые блюда, принимала букеты, которые он вдруг начал приносить, и смотрела на него с задумчивой нежностью, будто запоминая каждую черту. Виктор, сам того не замечая, стал ловить себя на мысли, что дом — это не просто привычка, а нечто большее, чего он не ценил.
На следующее утро он проснулся один. На столе лежала записка…
То, что он узнал, перевернуло все, что он знал о любви, о Ларисе и о себе самом — и от прочитанного волосы дыбом стали…
Он дрожащими пальцами развернул листок. Почерк — ровный, знакомый, будто написан без спешки.
«Ты хотел уйти — я не удерживала.
Но ты забыл, Виктор, что обещал подарок.
Я забрала его сама.
Не ищи меня. Не пиши.
Когда услышишь колокольчик за окном — знай, это я пришла проститься».
Сердце ухнуло вниз.
Колокольчик? Какой колокольчик? Он встал, шатаясь, подошёл к окну — и оцепенел. На ветке, под самым подоконником, висел маленький медный колокольчик, тот самый, что Лариса когда-то купила в деревенской лавке и вешала «на счастье». Только теперь он раскачивался сам по себе, без ветра.
Виктор выбежал во двор. На снегу — следы босых ног. Маленькие, женские, уходящие к реке.
Он побежал за ними, спотыкаясь, зовя её, пока не увидел на обрыве её шаль. Ту самую, вишнёвую, что она носила в первые годы их брака.
А дальше — пустота. Только тонкий лёд и под ним — чёрная глубина.
Он стоял, не чувствуя ног, пока в ушах не зазвенел тот самый колокольчик — будто звуки шли изнутри головы.
Через неделю соседи нашли в ящике стола конверт с документами и письмом, адресованным ему.
Он вскрыл его уже в морге, где опознал тело.
«Виктор, я не хотела мести. Я просто хотела, чтобы ты вспомнил, каково — бояться потерять.
Ты сказал, что любишь другую. Пусть так.
Но когда ты вернёшься домой — тебя будет ждать не тишина.
Я оставила тебе самое дорогое.
Нашего ребёнка.
Береги его — он похож на тебя».
Виктор осел на стул, едва удерживая письмо в руках.
Он поднял глаза — и через мутное стекло моргового окна увидел женщину в вишнёвой шали. Она стояла, улыбаясь, как тогда, на пороге кухни.
И в тот миг в коридоре зазвенел колокольчик.
Прошло ровно три года. Виктор так и не смог уехать из дома, где всё напоминало о ней — запах кофе, колокольчик у окна, детская комната, где по ночам слышались тихие шаги.
Однажды ночью, когда он читал сыну сказку перед сном, мальчик вдруг спросил:
— Папа, а почему мама не заходит к нам больше?
Виктор застыл.
— Что ты сказал?
— Ну… она раньше сидела у кровати, гладила меня по голове. И пела песенку. А теперь не поёт…
У Виктора кровь застыла в жилах. Он никогда не говорил сыну, что случилось с Ларисой. Никогда.
Он с трудом улыбнулся, погасил свет, а сам остался стоять у двери, слушая…
И в тишине снова — зазвенел колокольчик.
Наутро он подошёл к окну. Колокольчик раскачивался на ветру, хотя воздух был неподвижен.
А под ним, прямо на подоконнике, лежала свежая, вишнёвая шаль. Та самая.
И на ней — отпечаток детской ладошки.
Виктор понял:
подарок, о котором она просила, он ещё не отдал…